(можно читать вместо "100 фактов обо мне*))

Вчерашний день:
- солнце, сигареты и Воннегут.
Жить на окраине города всё-таки хорошо: по моему проспекту не ступала нога Пушкина, Гоголя и Достоевского, зато стоит лишь пройти несколько кварталов и пересечь железнодорожную насыпь - и ты уже в другом мире (или, по крайней мере, можно набрести на другой мир, если хорошенько постараться). Правда, другие миры можно искать и внутри городской черты; к примеру, я подозреваю, что тот квардрат города, что тянется от моей школы до Сосновского парка, скрывает намного больше загадок, чем какой-нибудь там Бермудский треугольник, - однажды провожала Анютку и Катю в их модельную студию, а когда возвращалась - дорога завела в место, в котором я ни разу прежде не бывала и которого (уверена!) больше никогда не увижу: там была стена, очень обыкновенная, скучная серая стена, но такая длинная, что всякий прохожий наверняка озадачивался вопросом, зачем такая нужна и что за жуткие дела за ней творятся, - и сторожевая будка при этой стене, а в будке жили кошки, целая прорва кошек, и все разные: чёрные, рыжие, полосатые, большие и маленькие, а один кот даже одноглазый. Я проторчала там, на крылечке будки, несколько часов, общаясь с кошачьими и строя догадки, одну фантастичнее другой, о том, что же всё-таки прячут за этой стеной.
Но в черте города всё-таки слишком много людей, а Безлюдные пространства на то и Безлюдные, чтобы открывать их в одиночку.
Пересекаю железнодорожную насыпь, дальше - газопровод. Сейчас там что-то строят, но пока это всё ещё не город, и людей не видно, а звуков работающих вдалеке машин недостаточно, чтобы мне помешать.
Я иду по трубам - труб две, они широкие (хоть и недостаточно широкие для того, чтобы я ступала по ним совсем-совсем без страха) и сходятся в бесконечности.
Одной из любимых книг Крапивина - когда я ещё была достаточно маленькой (варианты: наивной/неразборчивой/неиспорченной/с незашоренным зрением), чтобы не полагать его исписавшимся педофилом - была книга о линиях рельс, которые сходятся в бесконечности. Перечитывала несколько раз и всё равно не смогла запомнить, как называется - там ещё был мальчик, которого, кажется, исключили из пионеров за то, что он верил в Бога, и этот же самый мальчик в будущем, занимающийся каким-то космическим аппаратом, который прошивал пространство долгие годы, а назад мог вернуться в одно-мгновение; у мальчика был кот, и он жил с бездомными ребятами, то есть мальчик жил, а не кот, хотя и кот жил тоже, и их дразнили, сочинив стишок "Пит - с котом спит", - и ещё много разного хорошего... Но для меня это была книга о рельсах и неевклидовой геометрии человеческих жизней. Мои трубы похожи на те рельсы - может, потому, что их две и они уходят в места, где я никогда не побываю, а может, потому, что во всех железных дорогах на свете есть отзвук Безлюдных Пространств, и во всех брошенных и почти забытых людьми сооружениях он тоже есть - а трубы такие старые, что полностью заржавели, и если даже газ всё ещё течет по ним, вряд ли кто-то думает об этих трубах специально.
Дойдя до перехода через газопровод, я усаживаюсь и располагаюсь со всеми возможными удобствами - спиной упираюсь в одну перегородку, ботинками в другую, а слизеринский шарф укладываю к себе на колени. Поверх шарфа - Воннегут. Читаю о карассах и ловлю лучи солнца на нос. Про карассы читать тепло, и слово похоже на: клипдассы, - смешное.
Одна в целом мире, пока откуда-то не появляется стайка мальчишек (или правильно сказать - молодых людей? нет, всё же молодые люди, наверное, не лазают по трубам). Они так смешно перешагивают через моё имущество и здороваются, что сразу начинают нравиться, и я принимаюсь думать о природе карассов. Может ли карасс включать в себя того, кто даже не подозревает о его существовании? - вероятно, да. Какова протяжённость одного карасса во времени? - вряд ли он вечен, увы; должно быть, карассы, как люди, изменяются с каждой прошедшей секундой, и карасс, что будет через год, через месяц, день, в следующую секунду - уже не тот карасс, что существовал до него. Значит ли это, что карасс, как и человек, по-настоящему существует лишь в данное конкретное мгновение? По-моему, неплохая бы вышла тема для дисера студента факультета какопрагмософии.%) И значит ли это, что в данное конкретное мгновение эти мальчишки, скачущие с трубы на трубу (сердце замирает; мне с моей неистребимой фобией высоты о таких экзерсисах остаётся только мечтать), являются членами моего карасса, потому что не разрушают своим бытием мой внутренний мир?.. Нет, тут что-то не то; мальчишки - это совсем из другой области, из той, которую я зову просто мгновения (их надо ловить на нос, как солнце), а карассы, хоть и движутся непрерывно, тем не менее долговечны... - запуталась.
А молодые люди сначала скрываются из поля зрения, потом возвращаются снова. Дефилируют туда-сюда, по-прежнему выделывая опасные для жизни и моего душевного здоровья фокусы на трубах, и в конце концов решают осведомиться, не потерялась ли я; мне смешно, я не понимаю, как здесь можно потеряться. Просто гуляю, - объясняю, и им, слава богу, это не кажется удивительным. "Пойдёмте гулять вместе с нами?" - спрашивают.
"А куда вы гуляете?" - "Туда... туда!" - во взмахе руки - вся широта загадочной русской души: туда, к рассвету, от заката, туда, где никто до нас не бывал, где синь горизонта и птицы чертят небо, где сходятся в точку линии труб.
Я рассеянно тереблю Воннегута на своих коленях и снова думаю о природе карассов. Кто знает, может, если бы эти пареньки были бы из того же карасса, что и я, тогда имело смысл встать и идти туда - идти по этим трубам вместе с ними, пока не отыщешь ещё одно Пространство; но я-то знаю, что они не из моего карасса, просто хорошие люди, что проходят мимо, не тревожа своим бытием мой внутренний мир. А Безлюдные Пространства - они на то и Безлюдные, чтобы...
И - самое главное - нет у меня сегодня настроения бродить. Есть настроение сидеть в переходе через газопровод, уперевшись спиной в одну стенку, а ботинками - в другую, и читать про карассы.
И я качаю головой: нет.
Они не очень-то огорчены.)
Когда-нибудь я узнаю, куда ведут эти трубы. И что за полями, которые до самого горизонта - тоже узнаю. Но - одна.
Там, где сейчас роют ("...роют котлован" - сразу, разумеется, ассоциация с Платоновым, которого не люблю до зубной боли, и ассоциацая нехорошая, несолнечная) - раньше были огороды. Участки, которые за копейки сдавались в аренду городским пенсионерам. Не думаю, что они много с этого имели, зато большинство огородников были давно знакомы между собой и осенью копали картошку с необыкновенной дружностью, как и полагается членам одного карасса. Впрочем, возможно, это пример как раз не карасса, а гранфаллона. Иногда в самом деле бывает трудно отличить.
Возможно, аргументом в пользу того, что огородное содружество являлось всё-таки карассом, послужит тот факт, что у нас тоже был участок. Не знаю, зачем: и я, и мать - не очень-то хорошие огородники, и вообще-то у нас есть дача. Но, как уже было сказано, обходилось всё это дело в копейки, а среди гарантированных удовольствий были костры по ночам с печёной картошкой и бобами (забыла сказать, что никто там не выращивал ничего, кроме картошки и бобов...), наблюдение за тритончиками в канавах, лежание на солнцепёке с книжкой днём и долгие прогулки в одиночестве по вечерам. Вечера были лучшим из всего этого: сумерки для меня - самое плодотворное время; впрочем, тогда я ни за что не сказала бы "сумерки для меня самое плодотворное время" - я просто блуждала по полям, которые начинались сразу за огородами, и придумывала сказки из тех, что будут безнадёжно испорчены, когда их перенесут на бумагу и которые поэтому так и остаются просто мгновениями. Была, например, сказка про человека, повстречавшего девочку с кошкой на плече; человек был писателем, а девочка была жизнью, - понимаю, это звучит по меньшей мере глуповато, на самом деле это была хорошая сказка... во всяком случае, тогда, лет в одиннадцать или сколькототам, она казалась мне хорошей.%)
Или вот ещё что хорошо вспоминается: однажды зашла в поле так далеко, как только не побоялась - показалось, что если пройду ещё пару шагов вперёд и совсем потеряю из вида полосу деревьев, которая отмечала огороды, то не смогу вернуться обратно, и так и останусь навсегда - одна-одинёшенька; серебритое вечереющее небо и трава по грудь. Чувство одиночества, затопившего меня в тот момент, было таким пронзительным, что я подняла руки к небу и стала кричать, чтобы меня забрали, чтоб меня наконец-то забрали из этого проклятого мира.
Как нетрудно догадаться, никто не пришёл. И для той, одиннадцати-илисколькотамлетней меня этот предсказуемый, в общем-то, факт стал почти потрясением: торжественность мига была столь велика, что я почти поверила, что что-то непременно случится. И, когда ничего не случилось, я долго стояла там, где стояла, опустив руки, - полностью обезмысленная. Потом повернулась и побрела назад, раздавленная чувством собственной никомуненужности.
Возможно, нужно было сделать те самые несколько шагов вперёд. Тогда это не пришло мне в голову. Тогда было важно одно: меня предали.
Тут надо объяснить, наверное.
Я была родом из другого мира. Вернее, я-то родом была из этого, но внутри меня жила какая-то другая я, которая отчаянно невзлюбила этот мир за то, что он нисколько не был похож на её собственный. Она жаждала возвращения. Я даже точно определила возраст, в котором её должны были забрать отсюда: пятнадцать лет. (В то время я находилась в святой уверенности, что столько не живут.) А то, что останется, будет жить дальше на Земле (наверное, правильнее бы сказать - "будет влачить существование", потому что мои мысли об этом далёком и смутном времени носили явственно презрительную окраску). Вся эта теория наглядно демонстрирует, сколь ничтожным было то, что, по тогдашним представлениям, связывало меня с этим миром.
Другой мир начался с толстой, в 96 листов, тетради под чёртой клеёнчатой обложкой.
Или нет. Началось всё с комнаты. Комната моя тогда была - половина той, что сейчас, отгороженная двумя широкими шкафами, как ширмой; изнанки шкафов и обои все обклеены моими рисунками и фотографиями цветов и животных из немецких журналов, а кровать застелена белой шкурой - волчьей, как я решила (я не была наивной настолько, чтобы полагать шкуру настоящей, просто как-то так повелось, что она волчья). Сейчас я понимаю, что весь этот бардак по-своему был очень даже неплох. Но в том возрасте я ещё не думала избавляться от привычки не любить всё то, что меня окружает, и комната нагоняла на меня приступы taedium vitae ровно с той же силой, как и весь остальной мир. Во время одного из таких приступов я решительно приказала себе думать о мире, где всё по-другому - где всё хорошо; то есть нет, конечно, не всё, - там присутствовало множество вещей, назвать хорошими которые решится разве что законченный циник и мизантроп. Но там всё было правильно - ну, вы ведь понимаете. Не то чтобы это было очень свежее решение - первый такой мир заявил о себе уже тогда, когда мне стукнуло шесть, и к тому времени, о котором идёт речь, они исчислялись десятками; но в этот раз я знала, что собираюсь писать не об очередной выдуманной планете, а о единственно настоящей. Итак, я взяла тетрадку и, поклявшись писать правду и только правду, начала заполнять одну страницу за другой со скоростью, для меня в общем-то не характерной.
Забавно, что та тетрадка, с которой всё началось, пропала. Пропало и всё, что терпеливо - одним пальцем-) - переносилось в ноутбук, впоследствии сломавшийся. Многое, разумеется, застряло в памяти и хранится там до сих пор, ещё больше благополучно хранится где-то на антресолях сознания, - но все сведения (неоценимой важности!), что касались климата, растений, почв, минералов, животных, рас, истории трёх материков, - утеряны безвозвратно: мне не вспомнить теперь ни планетную систему того солнца (то солнце было - альфа Лиры, Вега, а она ведь неизмеримо больше и жарче Солнца, потому и планетная система была постороена по иному принципу, чем сигарообразная солнечная...), ни богов наших и духов - вспоминается лишь, что имя покровительницы молодых девушек, изваяние которой стояло в нише в стене нашего дома на дереве, начиналось на букву "ш". Кажется. Может, оно и к лучшему, что не помню.
И ещё: сейчас я часто думаю, что, наверно, всё это была правда, и в один день они действительно пришли и забрали меня - ту-меня, которая была оттуда родом и которая была им нужна; с их мудростью и технологиями они, конечно, сделали это так незаметно, так нежно, что я - эта-я - ничего не поняла и не почувствовала. Не почувствовала, что лишилась самой себя, - а теперь вот стою, как тогда в поле, с повисшими плетьми руками, - маленькая, неумная, некрасивая, никомуненужная, - и не знаю, что мне делать и как мне жить.
...
Странно как-то вышло. Скорее глупо, чем грустно, хотя я не хотела ни того, ни другого.
Это был замечательный день, ей-богу, с ветром, треплющим шарф, и солнцем на носу, и теплом даже сквозь закрытые веки.)
Мне ведь всё время кажется, что мир куда-то несётся, а я - сначала - хватаюсь то за одно, то за другое, мои ушки, мои усики; потом - смиряюсь с тем, что безнадёжно отстала, и плетусь всё медленнее и медленнее, отчаявшись догнать его.
Непривычно и здорово, когда нет никакого времени, просто солнце светит и ветер путается в волосах и перелистывает страницы книжки, которая так невозможно нравится...
"...Все моменты прошлого, настоящего и будущего всегда существовали и будут существовать, - пишет Воннегут. - Только у нас, на Земле, есть иллюзия, что моменты идут один за другим, как бусы на нитке..."
И это правда: да, там время стоит.
...ну, в крайнем случае - пересыпается медленно, как песок в часах, - и есть несколько песчинок для того, чтобы присесть и отдохнуть. И я останавливаюсь, присаживаюсь, оглядываюсь по сторонам и вспоминаю. В кои-то веки не торопясь.